«…Еще меня любите за то, что я умру»
«Жылама» («Не плачь!») Амира Каракулова (он выступает здесь как режиссер, соавтор сценария и сопродюсер) словно намеренно не вписывается ни в какие параметры прокатного кино. Фильм напрочь лишен зрелищности: антураж его нищ до убожества. Декораций и вовсе никаких нет: все снято в реальных экстерьерах и интерьерах глухой казахской глубинки. Можно подивиться мужеству художника фильма Сабита Курманбекова, взявшегося найти поэтичность и даже подобие красоты в бездарной совковой лапидарности саманного домика, сельской читальни, районной поликлиники. В эпоху великого торжества компьютерных технологий авторы пребывают на уровне дилетантов, едва вылезших из пеленок любительского видео, и, главное, не комплексуют, не маются долженствующей проистекать из того неполноценностью. Оператор Мурат Нугманов, кажется, еще не совсем научился держать горизонт камеры, переводить фокус, грамотно, «по Головне», строить композицию. И все равно, какой поэзией веет от снятых им кадров! Как замечательно бел снег! Сколько нежности и любви в падающих на лица героини и девочки лучах солнца! Так видеть мир может только художник – не профессионал, выученный азам ремеслухи, а человек с собственным чувством красоты мира, с собственным пониманием поэтики фильма.
Сюжет «Не плачь!» элементарен, прямолинеен, как бы сложен из блоков детского конструктора – не нынешнего изощренного «Лего», а грошового, старенького, пришедшего из времен нашего послевоенного детства. Даже там, где высвечивалась зацепка для занимательного драматургического поворота, авторы тупо идут мимо: то ли не догадываются об упущенной возможности, то ли не ощущают в ней необходимости. Вроде бы на таком сюжете держать внимание заведомо невозможно. Но, как ни странно, оно до конца фильма не иссякает. На чем держится? На самых элементарных истинах. На том, что жизнь трагична. Что она прекрасна уже потому, что она жизнь. Что нет в мире большей красоты, чем красота человеческого лица и красота человеческой души. Можно прибавить сюда еще парочку подобных банальностей: они все к месту. И все дают фильму свою энергетику.
Амир Каракулов словно бы заново открывает прелесть давно забытых истин Де Сики и Дзаватинни, и можно понять – почему. Наверняка бюджет фильма, соскребанный по сусекам не сильно щедрых фондов, иного не позволял. Ну а если бы позволял? Уверен, все было бы точно так же. Поскольку фильм исполнен внутренней убежденностью, что это и есть кино. Кино, суть которого – прежде всего человек. Его внутренний мир. Жизнь человеческой души, богатство которой измеряется ею самой, человеческой душой.
В середине 80-х мне довелось заглядывать на занятия казахской мастерской Сергея Соловьева во ВГИКе – той самой, из которой вышел и Каракулов, и многие другие мастера ныне прославленной «новой волны»: явление это оказалось и плодотворным, и очень самобытным не только в казахском, но и мировом кино. Очень хорошо помню фильмы, на примере которых Соловьев воспитывал своих подопечных (прежде всего итальянцы – Эрманно Ольми, Де Сика, ранний Феллини), и первые их учебные работы – скорее даже не сами работы, а их атмосферу, пронизанную любовью к подлинности, достоверности деталей, тысячи мелочей, складывающихся в итоге в живую материю жизни. В очередной раз могу убедиться, что эти уроки вошли в кинематографическую плоть работ соловьевских учеников. Каракулов – из числа самых верных последователей, нет, не манеры своего учителя (она у Каракулова вполне своя, незаемная), а его творческих постулатов.
Сергей Соловьёв (по центру), Ардак Амиркулов (слева, в свитере), Серик Апрымов (за Ардаком Амиркуловым, с усиками), Абай Карпыков (справа, с шарфом)Ежи Гротовский некогда развивал идею «бедного театра». Бедного – в смысле минимализма используемых средств. Глядя фильм Каракулова, невольно вспомнились идеи Гротовского (увы, знаю их только как идеи: спектакли увидеть не привелось). «Бедный кинематограф» – не значит бедный эстетически, творчески, духовно. В этом бедный может быть очень богатым…
Историю, рассказываемую в «Не плачь!», можно уложить в несколько строк. Героиня фильма – казашка Майра, родилась и выросла в Китае. Она певица, сорвала голос, врачи велели ей на год оставить профессию, дать голосу восстановиться. Кстати, играет героиню казахская оперная прима Майра Мухамедкызы, поющая ныне на самых престижных оперных сценах мира. Каракулов очень умно, профессионально грамотно ставит дебютантке творческие задачи, помогая раскрыться ей как талантливой и, само собой, обаятельной актрисе. Он погружает ее в мир настолько подлинный (а подчас и в саму реальность жизни), что актрисе просто не остается люфта для фальши.
Майра вернулась в Казахстан, хочет навсегда остаться здесь. Живет у дальней родни. В семье – бабушка и ее семилетняя внучка. Выясняется, что девочка тяжко больна. Если не остановить болезнь сейчас, Бибинур не дотянет до лета. Нужны лекарства – по меркам достатка женщин, очень дорогие. Майра пытается продать свои оперные платья. Топчется на убогом базаре в грязных лужах подтаявшего снега, не очень даже надеясь найти среди местного контингента – чабанов, шоферюг, аильных казашек – покупателей на свое кружевное великолепие от парижских кутюрье. Пронзительным одиночеством и безысходностью веет от этой сцены, одной из лучших в фильме.
Приходится сдавать кровь. Кончается обмороком прямо у прилавка в аптеке. Ее подхватывают, сажают, какой-то молодой человек кладет ей под язык таблетку. Господи, ну разве трудно было найти ему место в дальнейшем сюжете?! Он вроде славный парень, ну почему ему не заинтересоваться красивой женщиной?! Что убыло бы от фильма, внеси в него режиссер малую долю тепла?! Все убыло бы: это был бы уже другой фильм, и уж точно другого режиссера.
Каждый эпизод «Не плачь!» похож на отдельную законченную новеллу. Каждый – элементарен, каждый – обстоятельно, дотошно подробен, каждый – внутренне глубок, наполнен, значителен. Они прилепляются один к одному в линеарной последовательности событий: параллельный монтаж словно бы еще и не изобретен, а уж тем более ретроспекции. Но при всей своей «люмьеровской» элементарности, от эпизода к эпизоду фильм набирает силу и завораживающую притягательность.
Героиня обещала девочке, когда та выздоровеет, поехать в Алматы, пойти в оперу. Майра будет петь, Бибинур – слушать. Девочке становится все хуже. Кажется, ее мечте о прекрасном чуде оперы не осуществиться никогда. Нет, героиня решается сама сотворить это чудо. До мелочей скрупулезно прослежен на экране каждый маленький штрих на пути его рождения. Героиня соскребает со стены известь в пиалу, белит ею старухино лицо, рисует огрызком карандаша брови, остатками губной помады – губы. И вот уже на импровизированной сцене старуха с копеечным веером изображает китаянку, а героиня поет арию из «Мадам Баттерфляй».
Каким чудом звучит среди этого убогого антуража мелодия Пуччини и волшебный голос Майры! Слышит ли это девочка или у нее уже нет сил, чтобы слышать? Нет, кажется, все же слышит. В финале она приоткрыла глаза. На губах теплится улыбка, со лба ушел пот…
Каракулов нигде не подгоняет свой рассказ под заранее заготовленную идею. Сначала жизнь, жизнь во всей ее непритязательной убогости и красоте, сначала характеры, а потом уже, если сойдется одно с другим, идея. Только к концу фильма ненавязчиво вырисовывается, о чем и ради чего он. Он о силе любви и силе искусства. О преданности искусству.
В конце концов, для сути рассказа не столь уж важно оставшееся за титром «конец» жизненное продолжение истории. Спасла ли героиня девочку? Не погубила ли окончательно свой голос, вернувшись до срока к пению? Просто она сделала все, что в ее силах было сделать. Вдохнула в свою любовь к девочке, в свое пение все, что могла вдохнуть. Да, кстати, а что ей эта девочка? Не дочь ведь, даже не племянница. Так, седьмая вода на киселе, забору двоюродный плетень…
«Послушайте, еще меня любите за то, что я умру»… Это Марина Цветаева. Это – к сути того, что на экране.
Ну а теперь попробуем уже слегка поразмышлять, подумать над увиденным. Режиссерам, воспитывавшимся в системе координат советского кино, верившим, что их труд – общественная миссия, их слово – слово правды, обращенное к людям, ныне приходится существовать в иной, рыночной системе координат. Кино – продукт, в него вложены деньги, он должен быть продан, найти потребителя, продукт обращается на рынке, нужны рыночные рычаги его распространения… И т. д., и т. д. Можно ли совместить одну систему координат с другой? Каракулов совмещать не пытается. Он делает фильм, как выдох. Сколько было сил, столько выдохнул. Услышат, не услышат?.. Дойдет до тех, до кого должен был бы дойти, не дойдет?.. Принесет с собой искру света или она где-то потеряется в дороге?.. Кто знает? Он свое слово сказал.
Очень хочется, чтобы это слово оказалось услышанным. Вернее, чтобы ему помогли быть услышанным.
Александр Липков
«Кинофорум», Москва, №3, ноябрь 2002
Нет комментариев, оставьте первый
, чтобы оставить комментарий